– Не лучше ли нам выбрать молчание? –

Мы не раз встречаем этот вопрос в литургических песнопениях. Особенно часто он появляется в похвалах Пресвятой Богородице. Вслед за ним – и в видимом противоречии ему – разворачиваются сложнейшие, многословные, тонко и замысловато построенные «извития словес». Тем не менее, это не риторический вопрос. Он позволяет нам понять ту точку, из которой исходит автор славословия. Он видит себя перед немыслимой задачей: он должен выразить то, что по самой своей природе невыразимо, ему необходимо найти слова и образы для того, чему нет слов, и чего никакой образ не выразит вполне. Он должен – и он хочет – говорить, не нарушая, не возмущая молчания. Не вытесняя его словами, которые слишком много на себя берут, слишком уверенно «называют». Это говорящее молчание, как ни удивительно, возможно для человека (в одном из древних патериков сказано об отшельнике: «и рече со всем молчанием» – «и сказал он со всем молчанием»), но только в очень определенном состоянии ума и сердца. Это состояние называется чистотой. О чистоте известно, что она – и плод долгих трудов очищения души, аскезы, но прежде всего она – дар. О чистоте и очищении сердца, как о даре, просит Псалмопевец («Сердце чисто созижди мо мне, Боже») и бесчисленные авторы литургических молитв и песнопений. В такой, если и не достигнутой чистоте ума, то в памяти о ней и получается так, что слова не «называют» какой-то предмет речи, а обращаются к нему. Речь ведется не в повороте «он», «она», о которых отстраненно рассуждает говорящий, а в повороте «ты», «Ты», к которому он обращается. Это, можно сказать, закон построения литургических песнопений, из него почти нет исключений. Этому закону следует и «Акафист Пресвятой Богородице», положенный в основу ферапонтовских фресок Дионисия. Он еще усилен тем, что каждый из обращенных к Богородице стихов начинается ангельским приветствием: «Радуйся!». Прямой смысл этих слов (пожелание радости) мы переживаем сильнее, поскольку такое – греческое – традиционное приветствие при встрече («Хайре!») для русского языка непривычно. Мы желаем в этом случае не радости, как греки, а здоровья, как римляне (здравствуй!, аve!), так же в библейской традиции, приветствуя, желают мира (мир вам!), а в грузинской – победы (побеждай!). И это слово встречи, «Радуйся!» составляет как бы смысловой грунт, по которому пишутся все другие слова песнопения. Его – за всеми сюжетами – передает письмо Дионисия. Мы видим это «Радуйся!» в его цветах, линейности, композиции. Это не рассказ в картинах, а приношение.

Излишне говорить, что радость, о которой идет речь, – совершенно особая: это радость мудрости. Тема Премудрости, Софии в православной традиции часто связывается с образом Богородицы, и особенно с темой Успения. Тишиной Премудрости Софии исполнены образы Дионисия.

Я начала с гимнографии, со словесного храмового искусства. В случае ферапонтовских росписей это более чем естественно. И если наш первый вопрос – о преимуществе молчания над любым словесным выражением – перевести в зрительный ряд, то он будет звучать так:

– Не лучше ли нам оставаться с невидимым?

И ответ на него будет похожим: найденное видимое, зрительное не должно заслонить и вытеснить собой невидимое. Наоборот: своими линиями и цветами оно должно открыть для него двери и окна к нашему зрению.

И главной темой видимого-невидимого – невидимого, приходящего через видимое, или видимого, ведущего в невидимое, – будет, несомненно, свет. Свет, первое условие того, что видимое вообще существует, что зрение с чем-то встречается. Это физический свет. Но он образ того другого, что мы тоже называем светом, и чего наши физические глаза видеть неспособны. «Света от Света».

Гениальность трудов Ю.И.Холдина в том, что именно свет он сделал главной задачей своей работы с Дионисием. Он позволил нам увидеть этот видимо-невидимый, говорящий в молчании свет, который не передают самые блестящие цветные фотографии фресок в альбомах – и который мы можем не увидеть даже «на месте», посещая храм Ферапонтова. Потому что для того, чтобы его увидеть, мало оптических глаз – нужен еще и тот орган восприятия, который старые книжники называли «очами ума» или «очами сердца». Мы слишком мало постарались, чтобы открыть в себе эти глаза. Ю.И.Холдин сделал шаг за нас – он подвел нас ближе к этому тихому свечению. На его фотоработах этого уже нельзя не заметить. Мы видим в них световую глубину образов. Она отвечает тому словесному смысловому фону Акафиста – приветствию «Радуйся!» – о котором шла речь в начале.

Я не говорю уже о том, что множество вещей и в самом простом смысле Ю.И.Холдин перевел для нас из невидимого в видимое. Ни пространство, ни реальное освещение, ни реальное время, ни объем человеческого внимания – все это никогда не позволит нам увидеть живописный замысел Дионисия в его целостности и узнать многие его детали. В храме мы чувствуем присутствие множества изображений, которых никогда не разглядим и не свяжем между собой. Они окружаю нас, смотрят сверху, но по-настоящему видимыми не становятся. Это отчасти невидимый зрительный хор. Похожим образом в многоголосой музыке наш слух воспринимает только присутствие многих мелодических линий, не будучи в силах проследить их одновременно по отдельности. Видимо, художник, создавая храм-приношение, имел в виду такое положение зрителя. Целой, во всей ее полноте и во всех частностях эту роспись может увидеть только взгляд из другого пространства.

О том, каким способом, открывая какие приемы, Ю.И.Холдин достигал этого светового присутствия, напишут те, кто, в отличие от меня, разбирается в искусстве и технике фотографии, «светописьма», в буквальном переводе. Я могу говорить только о результате, точнее, о впечатлении от этого результата.

Если мы сравним фотографию Ю.И. Холдина с привычным для нас способом представления тех же (и других) фресок в альбомах, то первое, что приходит в голову: они дышат! Привычные фотографии создают впечатление непроницаемой поверхности, гладкого одномерного мира. В фотографию Холдина входит живая глубина: в эту глубину погружены цвета и очертания изображений, они то уходят в ее даль, то приближаются: они внутреннее не статичны. Говоря об иконописи, обычно начинают (а часто и кончают) ее перспективным анализом, отличием от прямой перспективы. Но это далеко не все. Мне пришлось однажды наблюдать работу учеников международной школы иконописи в Нововалаамском монастыре Финляндии. Успешнее всего были японские ученики! У них как будто в руке была привычка и к этой круглой линейности (европейские ученики невольно сбивались на углы и прямые), и к непрямой перспективе. И тем заметнее было отличие от образцов! То, что получалось у них, было плоскостным. А иконное письмо не плоско: в нем есть глубина, которая достигается не линейной перспективой (прямой или обратной), а этим всеприсутствием и разнообразной жизнью света. Он прячет и открывает, сближает и удаляет, выдвигает вперед и отводит назад изображения и цвета.

Одним из символов нашей современности можно считать глянцевую плоскость: плоскость, монотонно и агрессивно отражающую свет. Глянец, пластик, ламинирование… За эту гладкую плоскость свет и воздух не проникнут, она отражает их, как щит. Это больше чем зрительный – это смысловой образ. Так построены и актуальные «смыслы» информативной эпохи. Дионисий в передаче Ю.И.Холдина открывает возможность другой поверхности, шероховатой, впускающей, приберегающей и излучающей смысл, как поверхность жемчуга, а не отграненного отполированного камня.

Это свет щадящий. Пропитанная им цветопись храма, его цветовая сумма предельно милостива к нашему зрению. И вместе с тем, она не позволяет ему расслабиться, утонуть в приятных ощущениях, как бывает с туманными акварелями. Тихо, но сильно и ясно. И нельзя упустить ни одной частности: все имеет смысл, и смыслов очень много, и они друг друга толкуют. Потому что это мудрый свет, как уже говорилось, «свет разума» («Рождество Твое, … возсия мирови свет разума», из рождественского тропаря; «разума» по-славянски значит: понимания), свет Премудрости. То, что физическим прообразом умного света для Дионисия был свет северных небес, несомненно, значимо, и Ю.И.Холдин дает это ощутить. Южный свет преобразился бы в нечто другое.

В заглавие этих заметок я взяла слова одной из прекраснейших молитв церковного богослужения, «Свете тихий». Она переведена с греческого. Славянское «тихий» передает греческое «хиларос»: радостный, утешный, мирный, не несущий в себе угрозы. Славянский перевод добавил в это определение Света (речь идет о Христе) – или усилил в нем – значение тишины. Я думаю, что этот тихий свет, молчаливая слава – особый дар русской культуры. В золотой век нашей иконописи он открылся во всей своей силе в письме преп. Андрея Рублева и Дионисия. Никогда больше он уже не появлялся в такой чистоте и новизне, через таких гениальных и духовно подготовленных художников. Отсветы его можно увидеть в разных произведениях позднейших эпох. Нам остается надеяться, что он все же не покинет нашу землю, на которой слишком многое прямо противоположно и враждебно ему. Обещание этого можно увидеть в подвижнической работе Ю.И.Холдина: она представляет собой не напоминание о былых сокровищах, но новое и неожиданное явление того же «тихого света».

Тихий свет. Заметки о Ю.И.Холдине на сайте olgasedakova.com